 |
|
|
 |
||
/ Средства защиты / Историческая справка / Послевоенный период / Учения с применением атомного оружия / Cемипалатинские учения / Из эпицентра
Из эпицентра"Из эпицентра ядерных испытаний." Автор: Тарас Шевченко Позади у Тараса Дмитриевича Шевченко 73 года жизни от рождения и полвека (в льготном исчислении) ратной службы. Дороги на Север, в Белоруссию, Сибирь, Германию — не все маршруты его кочевой жизни. Только к концу службы возвращается к родным пенатам (на Украину), где прошли его детские годы и часть юности, откуда начался отсчет военной карьеры. Профессия Родину защищать «подарила» ему немало испытаний в жизни: участие в Великой Отечественной войне, службу в спецназе, где готовили специалистов «узкого» профиля — диверсантов, более трехсот парашютных прыжков и тысячи километров марш-бросков с полной выкладкой. Это далеко не полный перечень его армейских будней, которые проходили не в тиши столичных кабинетов, а в гарнизонах, где «не слышно шума городского»... На его долю выпало участие в испытаниях первых советских атомных бомб на живых существах и в ликвидации последствий аварии на ЧАЭС. Вместе с «братьями по оружию» оказывал помощь жителям Ашхабада, пострадавшим от землетрясения (1948 г.). Был свидетелем и других событий, оставивших свои отметины не только в памяти, но и на мужественном сердце воина-ветерана. Его заслуги — 16 государственных наград за верную службу Отчизне, да еще... инвалидность после Чернобыля. На «атомную» тему написано немало. Более подробно описано печально известное войсковое учение, максимально приближенное в боевым действиям с реальным применением ядерного оружия на Тоцком полигоне (близ села Тоцкое Оренбургской области, сентябрь, 1954 г.). В учении (его кодовое название «Снежок») участвовало 44 тысячи военнослужащих, из них в живых на сегодня осталось менее одной тысячи человек. Общая задача учений сводилась к тому, чтобы после взрыва атомной бомбы над сильно укрепленной обороной воображаемого противника смело ринуться в атаку с последующим прохождением через эпицентр взрыва (на бронетехнике). Солдаты и офицеры, участвовавшие в учениях, были впервые подвергнуты испытанию на стойкость к поражающим факторам ядерного оружия. 14 сентября 1954 года в 9 часов 32 минуты по местному времени с самолета ТУ-4 на «логово врага» была сброшена атомная бомба мощностью 40 килотонн. Пролетев восемь километров, она взорвалась над полигоном на высоте 300 метров. Для сравнения: мощность атомной бомбы «Малыш», сброшенной с американского военного самолета на Хиросиму, — 16 килотонн, а другой, («Толстяк»), сброшенной на Нагасаки, — 21 килотонна. Справка: 9-го августа 1945 года взрыв сброшенной на Нагасаки американской атомной бомбы унес жизни более 70 тысяч человек. 130 тысяч жителей этого японского города умерли позже от лучевой болезни. На обелиске в эпицентре тоцкого взрыва написано: «Презревшим опасность, выполнившим свой воинский долг во имя оборонного могущества Родины». Написано величаво, да, видно, быстро предали забвению и надпись, и самих героев. А это грех, и немалый, господа-товарищи, верующие и не очень, но бодро (и модно) шагающие в Храмы Божьи. В открытой печати не освещалось испытание первой советской водородной бомбы (тот же Семипалатинский спецполигон, сентябрь, 1953 г.). Специалисты, и прежде всего военные люди, не оставили без внимания информацию о том, что 10-го сентября 1956 года на Семипалатинский полигон был десантирован на вертолетах парашютно-десантный батальон вслед за атомным ударом (атомная бомба с тротиловым эквивалентом 40 тысяч тонн взорвана на высоте 300 метров), через полчаса после взрыва, причем 272 человека десантировались непосредственно к эпицентру взрыва. «До этого никто, никогда и нигде не посылал людей в район эпицентра и сразу же после взрыва ядерного устройства», — сделал не совсем верный вывод участник и мой сослуживец по 103-й гвардейской парашютно-десантной дивизии гвардии подполковник Александр Кыров, от которой привлекался 2-й батальон 345-го гвардейского парашютно-десантного полка, усиленный артиллерией и отделением химзащиты того же полка. Вывод, сделанный моим сослуживцем, был неправильный, потому что ровно за пять лет до описываемых событий в район эпицентра взорванного ядерного «изделия» (так и только так назывались все первые советские атомные бомбы) десантирование, правда, на автомобилях, совершили мы — участники первого дьявольского испытания ядерного оружия на живых существах (животных), о чем не были проинформированы ни мировая общественность, ни советский народ своей родной партией и правительством. Как очевидец и участник того эксперимента на животных и людях, принимавших в нем участие (сентябрь, 1951 г.), я пытаюсь устранить тот пробел в работе средств массовой информации, пусть и с большим (полувековым) опозданием. Добавлю только, что упомянутые мною испытания, как и войсковые учения с применением ядерного оружия, проводились в режиме особой секретности, а вся документация исполнялась только с грифом «Совершенно секретно». Даже приказы Министра обороны СССР о поощрении участников спецмероприятий с применением ядерного оружия издавались также с грифом «Совершенно секретно». Результаты упомянутых испытаний тщательно скрывались и замалчивались, а всем участникам учений и испытаний недвусмысленно было «рекомендовано» забыть и не вспоминать все, что они видели и знали. Наверное, по этой причине еще и сегодня многие участники молчат, другие боятся и не пытаются «возникать», ибо не верят в торжество правды и справедливости. В жизни каждого человека наступает момент, с которого как бы начинается новая точка отсчета времени. Для меня таким событием стало пребывание на атомном полигоне. О нем я молчал сорок лет, хотя данная мною подписка обязывала меня, как и всех участников ядерных испытаний, не говорить о них 25 лет. Да и разве могли мы говорить об этом до окончания срока тайны? И кто бы нас услышал в 1976 году? В то время никому не нужна была правда-исповедь измученных пережитым и болезнями, но оставшихся в живых очевидцев экспериментов. Да еще оставалась память, на которую мы не давали подписку, оставались свидетели... После окончания училища (февраль 1949 года) я был направлен для дальнейшего прохождения службы в одну из войсковых частей Архангельского военного округа. Но уже летом 1951 года командование округа откомандировало меня по приказу свыше в Москву для выполнения, как мне популярно «объяснили», правительского задания. Добрался в столицу к точно установленному сроку и без приключений. На пункте сбора собралось уже немало таких, как я, «откомандированных». Зачем нас вызывали? Когда мы пытались задавать подобные вопросы, нам очень вежливо, но твердо давали понять, что молчание — золото, и лучше не проявлять любопытства. Нам пообещали, что ответы на все «неясные» вопросы мы получим во время беседы с генералом. Для молодого лейтенанта слово «генерал» всегда было словом магическим, ибо оно ассоциировалось с образом человека всезнающего, всеумеющего и всемогущего. Но состоявшаяся встреча нас разочаровала. Аудиенция оказалась короткой. Генерал, поглядывая на часы, недвусмысленно намекал, что он ценит не только свое, но и наше время. Он сэкономил его даже на ответе на наше энергичное «Здравие желаем, товарищ генерал». И мы поняли: для ответа на наши вопросы времени нет даже у генерала. «Добрались нормально? Мне доложили, что устроились вы тоже нормально. Вот и хорошо! Все узнаете по прибытии на место. Желаю успехов в предстоящей ответственной работе!». Каждый из нас сделал понимающее лицо, хотя внутренне сильно сомневался. Не верить на все сто процентов генералу мы не имели права. Однако подумалось: что-то здесь не то, что-то нам не договаривают. Но генерал заверил: «Все будет нормально!», чем немного развеял наши сомнения. Он торопливо пожал каждому руку... Скомплектованную из нас команду численностью в три-четыре сотни человек, в основном это были молодые офицеры, посадили в теплушки «пятьсот веселого» поезда, идущего на восток (с билетами только «туда») и через трое-четверо суток доставили на станцию Жанэ-Семей, что в 50 км южнее Семипалатинска. Но это было еще далеко не обещанное генералом «место». Потом уже на автомашинах нас повезли по бескрайней пустыне — выжженным солнцем степям Казахстана. По пути нам не встретилось ни одного деревца, ни одной постройки, ни единой живой души... Казалось, этому путешествию не будет конца. Но вот, наконец, и остановка. На контрольно-пропускном пункте чекисты (это они осуществляли охрану прилегающей и внутренней территории полигона, а их шеф — Л. Берия лично курировал все испытания атомных и водородных бомб) придирчиво проверили наши документы, пристально посмотрели каждому в глаза, каждого «обыскали» взглядом с ног до головы и лишь после этого возвратили наши удостоверения личности. Стало ясно: мы на объекте особой важности. Еще в Москве нам было предписано поддерживать связь с родными и близкими через одну московскую воинскую часть (ее номер я уже точно не помню). Этой пресловутой «воинской частью» было одно из Управлений Генштаба МО СССР. Даже после того как мы покинули столицу, канал связи остался тот же. Письма подвергались военной цензуре, о чем нас не забыли предупредить. В наших семьях все это время искренне считали, что каждый из нас где-то в Москве, хотя мы уже давно были за тысячи километров от нее. А моя молодая жена Елена Анатольевна, в девичестве Девочкина, память о которой стала вечной болью сердца, даже порывалась поехать в столицу, чтобы лично развеять возникшие было у нее сомнения: что же это за служебные дела в Москве, не позволявшие ее мужу вернуться к ней на Север? Из разговоров с товарищами по учебе в училище, которых я здесь встретил (а их оказалось, к моему удивлению, немало), я узнал, что находимся мы на секретном полигоне и что нам предстоит быть участниками испытаний чего-то необычного и важного. Впрочем, об этом и так можно было догадаться: в штабе полигона буквально в глазах рябило от обилия высоких военных чинов и весьма солидных начальников в штатском. Из тех же соображений секретности нам строжайше запрещалось говорить друг другу о том, чем мы занимались и что видели на полигоне в течение прожитого дня. Каждый знал только то, что касалось его непосредственно, максимум — его группы. О большем не принято было ни говорить, ни расспрашивать. Так и жили мы молчком, с болезненной подозрительностью относясь друг к другу. Может быть, поэтому мы многого тогда не знали. Этому способствовала и такая «деталь»: уже по прибытии на полигон, то есть в первый же день, у всех нас взяли подписку сроком на 25 лет с обязательством неразглашения всего того, чему мы станем здесь свидетелями. Подобное нас удивило и даже оскорбило: ведь и без повторного напоминания мы как военные люди, принимая присягу, уже давали обязательство хранить военную и государственную тайны. И тем не менее ставить под сомнение законность беззакония мы не имели даже в мыслях, ибо все поголовно гордились своей причастностью к чему-то особо важному, особо секретному, одним словом, правительственному! Моей обязанностью (как, впрочем, и обязанностью других лейтенантов из нашей команды «К-ЗОО», которую между собою мы называли не иначе как команда «смертников») стала доставка животных на специально оборудованных автомобилях к месту предполагаемого испытания, а затем возвращение их обратно в лабораторию — виварий. Как это выглядело на практике? Прежде всего делалось все организованно, почти автоматически, но строго по команде: погрузка животных, транспортировка их на объекты. Там их ожидали специально построенные здания разной высоты и прочности: деревянные, железобетонные, кирпичные, одно— и многоэтажные. Здесь же — подземные сооружения, подвалы, а также окопы, траншеи, блиндажи и рядом емкости для воды — бассейны, образцы продовольствия, в укрытиях и вне их — чучела, одетые в армейскую форму неизвестной принадлежности, разнообразное оружие и новенькая военная техника. На открытых площадках стояли, сверкая всеми цветами радуги, выровненные «по шнурку» новенькие автобусы, мотоциклы и велосипеды, как бы ожидая своих задержавшихся пассажиров. В 15 километрах от эпицентра был оборудован укрепленный каземат, откуда руководству (Л. Берии, И. Курчатову, М. Первухину и ученым-атомщикам Ю. Харитонову, И. Головину, Ю. Зельдовичу и другим) предстояло наблюдать за взрывом. В строго определенных местах мы привязывали цепями за ошейники животных (овец, свиней, собак, лошадей, коров и даже верблюдов) или ставили металлические клетки, в которых отдельно находились крысы, мыши, кролики, морские свинки и другие грызуны. Засекречено было участие в эксперименте небольшой группы обезьян. Одних животных размещали в подвалах, других — на разных этажах зданий, третьих — в боевой технике (танках, бэтээрах, самолетах), четвертых размещали вне укрытий, привязав во избежание бегства. На некоторых подопытных надевали специальные противогазы. Каждый раз, закончив работы, все по сигналу выезжали из зоны на расстояние примерно в сорок километров от эпицентра предполагаемого взрыва и ожидали команду на возвращение в зону для вывоза животных в лабораторию-виварий, где они постоянно пребывали. Таких тренировок (психологических «обкаток») было несколько (пять или шесть), так что у нас уже притупилась реакция на стрессовое состояние, в котором мы находились в первые дни пребывания на полигоне. Нам выдали спецодежду (хлопчатобумажные комбинезоны и пилотки, белье, пропитанное каким-то специальным раствором, резиновые перчатки, чулки-бахилы на ноги, противогазы). Для защиты глаз от светового излучения при взрыве бомбы каждый получил еще и специальные вкладыши к стеклам противогазов. Как потом выяснилось, в работе они только мешали, и я, как и мои сослуживцы, их не использовал. В кармане комбинезона находилась черная герметично закрытая капсула — дозиметр-накопитель с индивидуальным номером, по которому можно было узнать, кому принадлежала капсула, если произойдет непоправимое (мы ее прозвали более выразительно — «смертником»). Как уверяли знатоки, капсулы-дозиметры (хотя мне показалось, что они вовсе не дозиметры, а обыкновенные медальоны военной поры, содержащие основные данные о человеке) были изготовлены из легких, но сверхпрочных и жаростойких материалов, чтобы их обладатели не сомневались: такие «изделия» не подведут. Вот, пожалуй, и все, что у нас было. Личные документы мы сдали в штаб полигона в первый же день приезда. Впрочем, каждому участнику эксперимента еще выдавался жетон, дававший право на въезд в строго охраняемую «особую зону». Участок, где я обязан был расположить закрепленных за мной животных, находился, как я потом узнал, в трехстах метрах от эпицентра взрыва. Когда в очередной раз нам приказали вывезти подопытных животных на объекты, а самим после этого вернуться к месту временного проживания на полигоне и не забирать животных обратно в виварий, мы поняли: раз тренировки закончились, значит вот-вот свершится то самое таинственное событие, и в этот раз все будет по-настоящему. В ожидании взрыва, казалось, сама природа была объята гнетущим молчанием, изредка прерывавшимся криками степных птиц, которые слетались из пустыни к искусственному водоему, расположенному недалеко от эпицентра предстоящего надземного взрыва. Читатель может не поверить, но факт остается фактом: собаки, объятые предчувствием рокового часа, стали выть, будто прощались с нами. Проявляли беспокойство и другие животные. И даже видавшие виды фронтовики потом признавались, что у них от волнения предательский ком подступал к горлу. Ну а мы, молодые, свои эмоции высказывать не решались. Помнится, накануне испытания нас отправили на отдых пораньше, но многие так и не сомкнули глаз до утра. Курили, разговаривали, подбадривая друг друга. Было страшновато. Чего только ни представляли в мыслях, воображение калейдоскопом прокручивало прожитые годы. Перед моими глазами возникали образы родных и близких людей — матери, жены, недавно родившегося сына. А еще думалось: узнают ли они когда-нибудь настоящую правду о нас, если..? Или все завершится казенным сообщением: «Погиб при исполнении воинского долга»? Страшная то была ночь. А рядом со мной храпел фронтовик, лейтенант Н. Никитин (фронтовиков среди нас было больше половины). Позже, на второй или третий день после взрыва, когда мы уже отдыхали, он вспоминал, что тоже пережил бессонную ночь, но давно, в сорок четвертом, когда готовилось наступление по всему фронту, и ему, восемнадцатилетнему необстрелянному парню, предстояла первая атака, не исключавшая, как предупреждали бывалые солдаты, рукопашной схватки. В той кровавой бойне ему посчастливилось уцелеть. Без единой раны дошел до долгожданной победы. «Так что я, — хвастался потом лейтенант, — был уверен, что взрыв пройдет нормально, все обойдется, и, как видите, обошлось...». Да, обошлось. Но какой ценой! Тогда, на реабилитационном отдыхе, внешне спокойные, но до предела уставшие воины-атомщики откровенно признавались: их — даже бывших фронтовиков — не покидала мысль: «Только бы все закончилось поскорее и благополучно, только бы остаться в живых!». Но никто из нас до конца не мог себе тогда представить всей глубины риска, осознать грозящую смертельную опасность. В тот памятный день, по предсказаниям синоптиков безветренный и знойный, подъем объявили рано — в четыре утра. Умывание, усиленный завтрак и дальше по привычному графику: автопарк, вывод техники и по команде — в район сосредоточения. А там — поставить и закрепить машины, всем участникам эксперимента быть в готовности к предстоящему взрыву. Как учили нас до того на тренировках, на расстоянии в 10 метрах позади автомобилей по команде все ложились в окопы вниз лицом, головой в противоположную от взрыва сторону, руки под голову. Казалось, что остановилось время, сама жизнь. Только сильно билось сердце. Ощущение такое, что вокруг осталась лишь совершенно неподвижная, застывшая и мертвая Вселенная. Ждем наступления времени «Ч» (так военные именуют момент получения приказа о начале боевой операции). Мучительно медленно тянется ожидание. ...В абсолютной тишине наконец-то раздается команда по мегафону: «Закрыть глаза!». И побежали секунды, каждая из которых превратилась в вечность... Общее напряжение достигает предела. И тут у кого-то сдали нервы, послышалось истеричное, но показавшееся всем этаким бесшабашно-ухарским соло: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка — никогда...». Оно оборвалось все тем же металлически-бездушным приказом: «Прекратить песню!». После паузы тот же властный голос добавил: «А с солистом мы еще разберемся! Петь он будет, только в другом месте!». В каком именно, не уточнялось, но все, кто слышал начальственный намек, догадались. Прошло еще несколько мгновений томительного ожидания и... Первое, что мы ощутили, — ослепление вспышкой. Даже при закрытых глазах впечатление было такое, что где-то рядом сверкнула мощная молния. Затем послышался протяжный, ни на что не похожий скрежет звуковой волны, и через одну-две секунды покачнулась и гулко застонала земля... Не дожидаясь команды, самые нетерпеливые робко приподнимали головы, поворачиваясь в ту сторону, откуда слышался гул. На наших глазах рождался и все увеличивался серо-черный, зловещий, фантастический гриб. Он, как живой, шевелил краями страшной шляпки и закрывал солнце. Впечатление было такое, будто наступают сумерки. В первые мгновения мы окаменели от ужаса. Но оцепенение прервали команды: «Встать!», «Надеть противогазы!», «По машинам!». Что нам дальше делать, мы уже знали. Источник: Газета "Площадь Свободы" | 
| |||||||
| Copyright © 2007. Ваши замечания и предложения направляйте на info@himza.ru |